Bujhm

Почти всю семью моего деда Иосифа расстреляли немцы в 1942 году. Он выжил, потому что уже был на фронте. Это произошло в ночь с 18 на 19 января между сёлами Борзна и Шаповаловка (Черниговская область). В Борзне жило много наших родственников, не только ветвь Белых.
Долгое время в нашей семье считалось, что единственный сохранившийся источник об этом событии - текст Ильи Эренбурга в книге "Люди, годы, жизнь" (9 том с.с., стр. 412).



На настоящий момент мне известны два источника по Борзненскому расстрелу:

1. Полный текст того письма, на которое ссылается Эренбург в своей книге - рассказ учительницы из Борзны В.С.Семёновой. Оригинал письма находится в иерусалимском музее "Яд ваШем". Дата его написания - предположительно 1948-1949 гг. Надо заметить, что, во-первых, писатель по неизвестной причине поставил неверную дату - 18 июня вместе 18 января. А во-вторых, тот отрывок, что вошёл в книгу, сокращён и отредактирован (Эренбургом ли, его редакторами - неизвестно).

2. Воспоминания Марка Моисеевича Шапиро. Он жил в соседнем селе - Шаповаловке, в 1942 году ему было 9 лет. Изданы в 2012 году в Новгороде в составе сборника "Ради павших и живых".


Привожу оба текста.

Письмо учительницы посёлка Борзна (Черниговская область) В. С. Семеновой Я. М. Росновскому

«Дорогой Яков Маркович!

…Вот инфомация, о которой Вы спрашивали.

Эвакуация была очень трудной. Город Бахмач был разбомблен в июле. Все грузовики были отправлены на фронт, осталось лишь несколько лошадей. Эвакуация началась с 27 августа, официально была объявлена с 1 сентября. Многие сумели купить или как-то достать лошадей с 5 по 11 сентября. Но Красная Армия оставила Борзну, и вскоре ночью, после короткой стычки, фашисты вошли в город. Там оставалось ещё много людей, которые не успели эвакуироваться. Те, кто отошли от города недалеко, были окружены. Среди них была наша знакомая — зубной врач. Она и её муж были убиты.

В Борзне ещё оставались 106–110 евреев. Положение было ужасно. Молодёжь Тененбаумов успела уехать, а старики остались. Им пришлось очень тяжело. С самого первого дня фашисты издевались над ними. Солдаты приходили к ним в дом каждый день, забирая всё у них — одежду, утварь, вёдра… Каждый из нас старался как-то помочь им с едой и металлической посудой.

Так проходили дни и месяцы, было очень трудно выживать. Отовсюду шли плохие вести — о сожжённых деревнях. В городах Нежин, Чернигов, Конотоп и других всё еврейское население было уничтожено.

Все готовились к худшему.

Первым умер горбатый грузчик Чауский. Полицай надел ему на шею лошадиный хомут и застрелил его. Евреям сказали носить на руках белые повязки. Всех начали посылать на работы. Мы чистили казармы, убирали грязь и снег на улице. Первая волна уничтожения евреев случилась в январе 1942 года. 18 числа приехал какой-то большой начальник из Киева или Нежина. Глубокой ночью всех евреев подняли и в сопровождении солдат и полицаев погнали к селу Шаповаловка, что в 10 километрах от Борзны. 104 еврея было застрелено там, у края противотанкового рва. Среди них были старики, женщины и дети. Старика Уркина, перед тем, как застрелить, спросили: „Хочешь жить, старик?“ Он ответил: „Хотел бы знать, чем всё это кончится“. Миша сказал перед смертью, что „враги заплатят за это кровью“. Двадцатидвухлетняя Нина Крейнгауз умерла со своей годовалой дочкой на руках. Школьная учительница Раиса Белая (дочь переплётчика Баруха Белого) видела, как застрелили её 16-летнего сына Мишу и её сестру Маню с детьми (младшему было несколько месяцев), она уже не понимала ничего и только волновалась, что потеряла очки.

Только несколько человек выжило после расстрела. Лизе Бабкиной удалось скрыться, но все её дети были убиты. Она жила затем два года в Конотопе, пока не кончилась оккупация, и жива до сих пор. Три женщины, у которых были русские мужья, прятались больше года, но были найдены. Уркин прятался в госпитале и сумел сбежать. Сколько-то евреев, спасшихся от расстрелов в своих деревнях, прятались у нас. Мы отправили их к партизанам в Карюковку. Выжило немного.

В Борзну вернулись все, кроме Миазоровых, Туровских и Стрилацких. Летом 1942 года немецкая армия шла через Борзну днём и ночью — в направлении Волги. Среди них были тысячи евреев, угнанных „на работы“, но на самом деле их отправляли на медленную смерть. Сын Моисея Левина, Аба, покончил жизнь самоубийством в 1941 году. Его семья по-прежнему живёт здесь.»

По материалам http://kehilalinks.jewishgen.org/borzna/Holocaust.htm

Монумент на поле расстрела.






Марк Моисеевич Шапиро. Отрывок из воспоминаний "Военное детство"

«Примерно в феврале 1942 года Холокост пришел и в наши края.

По воскресеньям Маша (мачеха М.Шапиро - прим. И.Б.) иногда ходила на базар в Борзну. Как-то ранним воскресным утром она отправилась туда с двумя-тремя знакомыми женщинами. Пройдя примерно половину пути (5 км), они заметили впереди на дороге какое-то движение. Там виднелось несколько саней, выпряженные лошади, а в стороне, в поле, двигались какие-то люди и время от времени слышались выстрелы.

«Наверно, у полицаев учения, или же они охотятся на зайцев», — решили женщины и продолжали идти. Когда они подошли к стоявшим на краю дороги саням, им навстречу бросился человек с винтовкой наперевес.

— Стой! Ложись! — закричал он.

Женщины решили, что он шутит, и продолжали идти, посмеиваясь. Но человек — это был полицай — остановился в нескольких шагах от них, наставил на них винтовку и с перекошенным злобой лицом заорал:

— Ложись… твою мать!

Женщины поняли, что он не шутит. Они остановились, в нерешительности, поглядывая на снег под ногами — в самом деле, ложиться, что ли?

— А ну, давай, проходи скорей! — крикнул им полицай.

Женщины торопливо, рысцой прошли мимо него. Маша обратила внимание на его ошалелые глаза.

— Быстрей! Бегом! — подгонял их полицай.

Женщины сначала побежали, затем перешли на быстрый шаг.

Рядом на обочине стояли сани с выпряженными лошадьми, на санях лежали узлы, тряпки или какая-то одежда, на дороге валялись какие-то бумаги, документы… Маша оглянулась и, видя, что полицай не смотрит в их сторону, быстро наклонилась и подняла с дороги оказавшийся у неё под ногами паспорт. Не разглядывая, сунула его за пазуху.

В Борзне на базаре только и было разговоров о том, что ночью увезли куда-то всех евреев. Их было свыше ста человек — женщин, детей, стариков. Говорили, что их увезли «на переселение». Никакого беспокойства ни у кого это не вызывало. Люди говорили об этом лишь как о несколько необычной новости.

Маша и её спутницы сразу догадались, что за «учения» полицаев они видели. Справив свои дела, они пошли обратно. К «тому» месту цепочкой тянулись любопытные. Маша и женщины тоже пошли посмотреть.

То, что они увидели, сильно потрясло Машу. Она потом много раз рассказывала об этом. Из этих рассказов у меня сложилась такая яркая картина, как будто я сам всё это видел.

…На некотором удалении от дороги кучками и поодиночке лежали трупы убитых людей. Блестели остекленелые глаза, торчали скрюченные руки, бурела на снегу замёрзшая кровь. Маша обратила внимание на старика и старуху, которые лежали, обнявшись, и между ними — двое детей, мальчик и девочка.

Наверно, в последний миг старик обнял свою старуху. Они прижали к себе внуков, и так приняли смерть. Но самое сильное впечатление на Машу произвели трупики грудничков. Несколько голеньких синих куколок лежали в одном месте на снегу. Их, очевидно, вытряхнули из пелёнок и не застрелили, а просто бросили в снег, стукнув по головёнкам прикладом, чтобы не пищали. В стороне от всех лежал труп мальчишки-подростка. Наверно, он рванулся к чернеющему на горизонте лесу, но пуля догнала его. Да, — чтобы убежать от пули, надо бежать очень быстро…

Люди лежали мёртвые и безучастные. А скоты в человеческом обличье ходили среди них, переворачивали ногами и палками, искали знакомых. Кто-то стучал палкой по голове трупа и злорадствовал:

— Га! Попойилы курочок! Попанувалы! Тэпэр мы попануемо!

Маша поняла, что утром она и её спутницы проходили здесь как раз в тот момент, когда полицаи достреливали тех, кто ещё шевелился.

Дома она рассказывала об увиденном, срываясь на нервные всхлипывания.

Паспорт, который она принесла домой, был на имя женщины-еврейки. В паспорт была заложена фотография девочки лет пяти с большим бантом на голове. Все рассмотрели паспорт и фотографию и бросили их в горящую печь.

На обратном пути, на том месте, где стояли сани, никаких бумаг и документов уже не было.

На другой день — это было воскресенье, то есть расстрел евреев борзенские полицаи приурочили к шабату — дед Лободён (неродной дед автора - прим. И.Б.) запряг в санки нашу серую кобылу, посадил в них меня и брата, чего он не делал ни до, ни после этого, и повёз нас «смотреть», как он сам сказал. Но по пути он, очевидно, раздумал, развернулся, и мы поехали домой.

Когда я ехал в санках, у меня было лишь одно чувство — мне совсем не хотелось смотреть на мертвецов.

Некоторое время спустя, наблюдая за поведением деда по отношению ко мне и брату, я понял, какими чувствами руководствовался он, устроив нам поездку, будто бы на «смотрины». Слушая красочные рассказы Маши, он подумал, что за мной и Тёмой тоже скоро придут. И, чтобы не быть в ответе за укрывательство евреев, он решил свезти нас на место экзекуции и сдать полицаям, если они там будут, или, по крайней мере, показать всем, что он к этому готов.

По селу пошел слух, что меня и брата уже забрали. Несколько подростков пришли даже, чтобы убедиться в том, что это правда. Один из них зашел в хату, будто бы попить воды. Остальные остались снаружи на крыльце. Настя случайно подслушала, как тот, что заходил в хату, выйдя, разочарованно говорил дружкам:

— Говорили, что их забрали. Как же — сидят, отставив задницы!

Не думаю, что они хотели нам зла. Просто, если бы нас забрали, это было бы гораздо интереснее.

Никто не сомневался в том, что нас должны забрать и убить. Все относились к этому, как к естественному событию, не испытывая к нам ни ненависти, ни сострадания.

Так же и дед Лободён. К этому времени мы ему порядком надоели. И хотя мы помогали по хозяйству, всё равно мы для него были дармоедами и нахлебниками. А теперь к этому ещё добавлялась угроза пострадать за укрывательство.

Местных полицаев дед ни во что не ставил, презирал их и считал ниже своего достоинства привлекать их к решению своих проблем. Но, как мы потом узнали, для полицаев мы тоже были проблемой, которую им пришлось решать.

В первые дни после освобождения к нам зашел один из полицаев, знакомый Маше ещё с детства. Он рассказал, что накануне расстрела борзенских евреев в шаповаловскую полицию позвонили из Борзны. Велели в назначенное для ликвидации время подвезти своих евреев в указанное место. В Шаповаловке было всего четыре семьи, которые в той или иной степени имели отношение к еврейству. Три из них были местными, давно ассимилированными, которых за евреев никто не считал. Маша с Долей и Белкой относились к той же категории. О них вопрос не стоял. Маша была своя, знакомая с детства не только пришедшему к нам полицаю. О нашей — моей и Тёминой матери, было известно, что она погибла. Кто она была по национальности, никто толком не знал. Маша говорила, что она была «белоруска из Литвы». Ей не очень верили, особенно люди, «любители пожаров», настроенные на уничтожение чего и кого угодно.

Таким образом, наиболее подходящими кандидатами для ликвидации оказались я и брат Тёма. Но, на наше счастье, среди шаповаловских полицаев не оказалось ни одного любителя пострелять в живых людей, и они сообщили в Борзну, что «приказ выполнен». По крайней мере, так говорил пришедший к нам, уже бывший, полицай.

То, что он говорил, было похоже на правду. И в Борзне, и у нас ликвидация евреев была возложена на местную полицию. В Борзне полицаи решили это дело самым зверским образом. У нас же подошли к этому более гуманно. Очевидно, была такая возможность.

Расстрелянные люди пролежали на месте экзекуции до лета. Бабы-мародёрши и из Борзны, и из Шаповаловки снимали с них одежду. К нам как-то зашла одна известная в селе дурочка и хвасталась новыми стёгаными валенками с галошами, сделанными из автомобильных камер. Производство таких галош было распространено повсеместно. Дурочка, ухмыляясь, рассказывала, как она снимала эти валенки с убитой еврейки:

— Я тягну, тягну — нияк! Прымэрзло! Достала ниж, розризала, та й зняла. Потим зашила, и ось яки гарни валянкы!

И она гордо показывала свои ноги.

Мародёрством, наверно, занимались не только дурочки, но другие не хвастались награбленным «жидовским барахлом»...

Вскоре после освобождения села возле «сильрады» (сельсовета) стали вывешивать районную газету, выходившую в Борзне. Я каждый день бегал туда читать новости, главным образом, сводки Совинформбюро о положении на фронте. Однажды я прочёл в этой газете статью о том, как во время немецкой оккупации, в июне 42 года, на место расстрела «советских граждан» возле противотанкового рва пригнали группу заключённых, среди которых был и автор статьи. Их заставили закопать расстрелянных, от которых исходил ужасный запах.

Сейчас на том месте стоит памятный знак в виде надгробной пирамиды с пятиконечной звездой сверху...»

Полный текст воспоминаний - в сборнике "Ради павших и живых", стр. 87 (Великий Новгород, 2012).

Фотография, сделанная в Шаповаловке в 1942 году. Марк Шапиро - крайний справа.